— Когда?

— Помнишь, примерно с год назад писали в газетах? Какой-то парень закурил в метро, а патрульный попросил его загасить сигарету, а парень выхватил револьвер и пристрелил полицейского на месте! Припоминаешь?

— Вроде бы.

— Вот тогда это и началось. Вы прочитали об этом, и не важно, кто вы, полицейский или же простой гражданин, но эта статейка напрочь отбивает у вас охоту делать таким парням замечания, просить, чтобы они загасили свою паршивую сигарету. Так что теперь все больше и больше людей курят в вагонах, а другие смотрят и помалкивают. Да и потом — кого будет всерьез волновать курение в метро, когда уже и об ограблениях квартир не сообщают? Стоит перестать следить за соблюдением порядка и закона, и люди тут же перестают уважать закон... А тот несчастный полицейский в метро... Хотелось бы тебе так умереть, а? Попросить парня загасить сигарету и тут же схлопотать пулю в лоб?

Вместо ответа я поведал ему о матери Лу Руденко, погибшей в результате взрыва, когда ее друг принес в дом начиненный взрывчаткой телевизор. И мы принялись по очереди рассказывать самые жуткие истории. Он рассказал о какой-то служащей соцобеспечения, которую один из клиентов заманил на крышу, там зверски изнасиловал и сбросил вниз. А я вспомнил о четырнадцатилетнем подростке, которого застрелил его ровесник. Они не были даже знакомы, позднее малолетний убийца заявил, что убил паренька только за то, что ему, видите ли, показалось, что тот над ним смеется. Деркин выдал похожую историю, где убийцей и жертвой тоже были дети, а затем поведал о каком-то типе, убившем грудного ребенка своей сожительницы, потому что ему до смерти надоело платить няньке, сидевшей с младенцем, когда они отправлялись в кино. Я упомянул о женщине из Бруклина, ставшей случайной жертвой бандитов, вломившихся в ее квартиру. Словом, кто кого перещеголяет.

Затем он сказал:

— Начальник полиции считает, что надо вернуть смертную казнь. Большой черный электрический стул.

— Думаешь, это будет?

— Безусловно, если общественность поддержит. В этом, знаешь ли, есть одно великое преимущество. Стоит поджарить на стуле одного из этих ублюдков, и уж он-то наверняка второй раз того же не сделает.

Черт, лично я голосую за это! Вернуть стул, показывать по телевизору все эти казни, разрекламировать всю эту кампанию как можно шире, а заодно дать людям подзаработать на этом лишний доллар и нанять больше полицейских. А знаешь что?

— Что?

— Смертная казнь у нас существует, но для обычных граждан, а не для заядлых убийц. Людей убивают просто так, а вот усадить убийцу на электрический стул — куда там!.. У нас эта смертная казнь вершится по пять, шесть, семь раз на дню.

Он повысил голос, и теперь бармен слышал наш разговор. И явно им заинтересовался.

Деркин сказал:

— А мне понравилась эта твоя история про телевизор. Не знаю, как это я пропустил! Уж кажется, со всех сторон только и кричат о разных там ужасах, но всегда найдется что-нибудь новенькое, верно?

— Да уж.

— Восемь миллионов самых невероятных историй случаются в этом беззащитном городе... — продолжал он. — Помнишь ту телепрограмму? Ее показывали несколько лет назад?

— Помню.

— Каждая серия кончалась такими строчками: «Восемь миллионов историй случаются в этом городе. Это была одна из них».

— Да, помню.

— Восемь миллионов, — повторил он. — А знаешь, что на самом деле происходит в этом городе, в этом вонючем большом сортире? Знаешь? Восемь миллионов убийств! Восемь миллионов способов умереть.

Я едва вытащил его оттуда. Ночь стояла прохладная, воздух свежий, и он почти тут же умолк. Пройдя несколько кварталов, мы оказались в переулке за полицейским участком. Там была припаркована его машина, старенький «меркурий», немного побитый спереди. За Щитком торчала лицензия, где, помимо всего прочего, было указано, что машина эта используется для нужд полиции и владелец ее штрафам не подлежит. Видимо, она еще и отпугивала потенциальных грабителей.

Я спросил, в состоянии ли он вести машину. Он словно не слышал, а потом вдруг сказал:

— Ты кто, «фараон», что ли? — Но тут до него, видно, дошла абсурдность этой ремарки, и он начал смеяться. Стоял, уцепившись за открытую дверцу, чтобы не упасть, и хохотал, а потом, ослабев от смеха и распахивая пошире дверцу, повторил: — Ты «фараон», что ли? «Фараон»?..

Но веселое настроение почти тут же покинуло его. Он помрачнел и вроде бы даже протрезвел. Глаза его сузились, и он, качнувшись вперед и выпятив челюсть, отчего сразу стал похож на бульдога, прошипел низким и злобным голосом:

— Послушай! Ты чего из себя строишь, а? Ты не выпендривайся! Понял?

Я растерялся, не зная, чем вызвана эта его реакция.

— Ты ханжа! Ублюдок, вот кто ты! Ты ничем не лучше меня, сукин ты сын!

И он плюхнулся на сиденье, завел мотор и отъехал. Я провожал машину глазами. Вроде бы вел он нормально. Оставалось надеяться, что ехать ему недалеко.

Глава 15

Я отправился прямиком в гостиницу. Винные магазины были уже закрыты, но бары еще работали. Я довольно спокойно проходил мимо них, устоял также перед зазывалами проституток, расположившихся по обе стороны от «Холидей инн», что на Пятьдесят седьмой. Кивком поздоровался с Джейкобом, узнал, что мне никто не звонил, и поднялся к себе.

«Ханжа, ублюдок! Ты ничем не лучше меня!» Он напился до полного безобразия, и эти его воинственные выпады были всего лишь самозащитой пьяного, раскрывшего свою душу малознакомому человеку. Слова его ровным счетом ничего не значили. Он мог бы адресовать их своему напарнику, компаньону по выпивке, любому прохожему, самой ночи, наконец.

И, однако же, они эхом отдавались у меня в голове.

Я улегся, но заснуть никак не удавалось. Тогда я встал, включил свет и уселся на край постели с блокнотом в руке. Просмотрел свои записи, включил в них еще пару моментов из нашей беседы в баре на Десятой авеню. Сделал еще несколько записей. Так, кое-какие свои соображения на тему: игра идеями, как игра котенка с мотком шерсти. Когда процесс начал напоминать блуждание в замкнутом пространстве, отложил блокнот, но мысли возвращались на круги своя. Взял детектив в мягкой обложке, купленный на днях, но сосредоточиться не удавалось. Я перечитывал один и тот же абзац несколько раз подряд, но так ничего и не понял.

Впервые за все это время жутко захотелось выпить. Мной овладело какое-то странное беспокойство, я нервничал и хотел избавиться от этого ощущения. В двух шагах от гостиницы была одна забегаловка, а в забегаловке — холодильник, набитый банками пива. Но когда это мне помогало пиво?

И я остался в номере.

Чанса не интересовали мотивы, заставившие меня принять его предложение. Деркин охотно поверил в то, что я согласился из-за денег. Элейн хотелось верить, что я занялся этим из чувства долга, а также потому, что в том заключалась моя работа и мое предназначение. И каждый из них был по-своему прав. Мне действительно были нужны деньги, профессия моя действительно сводилась к расследованию преступлений.

Но был, помимо всего прочего, и еще один мотив, и, возможно, самый главный: поиски убийцы могли отвлечь от пьянства.

По крайней мере на время.

Проснувшись, я увидел, что за окном сияет солнце. Но к тому времени, как, приняв душ и побрившись, я вышел на улицу, оно снова исчезло, скрылось за пеленой облаков. Так оно то появлялось, то снова пропадало за тучами весь день, словно ведающий всеми этими небесными делами Некто никак не мог решить, какую же погоду установить сегодня.

Я слегка перекусил, сделал несколько звонков, потом поехал в отель «Гэлакси». У дежурного, регистрировавшего Чарлза Джоунса, был сегодня выходной.

Впрочем, я читал протокол его допроса в досье Деркина и не слишком надеялся узнать от него больше, чем он поведал полиции.

Администратор позволил мне взглянуть на регистрационные карточки. В графе «Имя» крупными и четкими печатными буквами было выведено. «Чарлз Оуэн Джоунс», в графе «Подпись» теми же буквами — «Ч. О. Джоунс»